Мужчина, лежащий на кушетке был Лестер Биллингс из Уоттербери. Согласно записи в формуляре, сделанной сестрой Викерс: двадцать восемь лет, служащий индустриальной фирмы в Нью‑Йорке, разведен, отец троих детей, все дети умерли.

— Я не могу обратиться к священнику, потому‑что неверующий. Не могу к адвокату, потому‑что за такое дело он не возьмется. Я убил своих детей. Одного за другим. Первого, второго и третьего.

Доктор Харпер включил магнитофон.

Биллингс лежал прямой как палка — каждый мускул напряжен, руки сложены на груди, как у покойника, ноги свешиваются с кушетки. Портрет человека, приготовившегося пережить унижение. Он разглядывал белый потолок так, словно на нем были изображены живые картины.

— Хотите ли вы этим сказать, что вы самолично их убили, или…

— Нет, — нетерпеливо отмахнулся он. — Но они все на моей совести. Денни в шестьдесят седьмом. Шерли в семьдесят первом. Энди совсем недавно. Я хочу рассказать вам, как все было.

Харпер промолчал. Он думал, что Биллингс выглядит изможденным и старше своих лет. Волосы поредели, цвет лица нездоровый. Под глазами мешки от пристрастия к спиртному.

— Они были убиты, но никто этого не понимает. Если бы понимали, мне стало бы легче.

— Почему?

— Потому‑что…

Биллинг осекся и, привстав на локтях, уставился в одну точку.

— Что там? — резко спросил он. Глаза сузились до щелок.

— Где?

— За дверью.

— Чулан, — ответил доктор Харпер. — Я вешаю там плащ.

— Откройте. Я хочу посмотреть.

Доктор не говоря ни слова, подошел к чулану и открыл дверь. На вешалке висел рыжеватый дождевик (остальные вешалки были свободны), внизу стояла пара черных туфель. Больше ничего.

— Все в порядке? — спросил Харпер.

— Да. — Биллингс снова вытянулся на кушетке.

— Вы сказали, — напомнил доктор, занимая свое место на стуле, — что если бы факт убийства был бы доказан, вам стало бы легче. Почему?

— Я бы получил пожизненное, — тотчас откликнулся Биллингс, — а в тюрьме все камеры просматриваются. Все, — он улыбнулся неизвестно чему.

— Как были убиты ваши дети?

— Только не вздумайте тянуть из меня подробности! — Биллингс повернулся на бок и с неприязнью уставился на Харпера. — Я сам скажу. Я не из тех, кто привык тут у вас изображать из себя Наполеона или объяснять, что он пристрастился к героину из‑за того, что его в детстве не любила мамочка. Вы мне не поверите, я знаю, но это неважно. Мне все равно. Для меня главное рассказать.